Перевоспитание Гермионы

бы преподаватели воздерживались от фаворитизма! Если бы не профессор Снейк... Если бы не шалавы-слизерин!...»

Я много чего не рассказывал Снейку. Во всяком случае, подробностей. Да ему, кажется, и не было это нужно. Ему был важен результат. А именно — утрата авторитета, выталкивание Гермионы из привычного общественного пространства, да и просто — с глаз.

Гермиона, чувствуя ответственность за школу Гриффиндор, была готова на всё ради общего успеха, даже если о её жертве никто никогда не узнает. Её самоотверженность временами пугала меня. Временами я даже чувствовал себя паршиво...

«Хорошая, девочка... хорошая...» — приговариваю я, и через несколько мгновений чувствуя себя глуповато. На меня влажно, по-овечьи смотрят девичьи глаза. В камине теплится огонь. За окном идёт дождь. Питомец-сова своим молчанием углубляет немоту сумрачного пространства.

Я отлучаюсь в уборную, а когда возвращаюсь, у меня перехватывает дыхание. Гермиона склонилась над корзинкой с едой (мы устроили пикник прямо у меня в кабинете), стоя на четвереньках. Перед глазами мелькает образ Жасмин, в ушах коротко звучит её томный стон... Однако Жасмин смуглянка, а Гермиона радует глаз ослепительной белизной. Солнце Англии более благосклонно к местным жителям, тем более к таким, как она — худеньким и изящным девочкам-подросткам.

Гермиона, пока роется в корзинке, скрещивает ножки, закидывая одна на другую, и стоя на четвереньках, достаёт из корзинки грушу. Трусиков на ней, разумеется, нет. С невинной непосредственностью, она кусает сочную мякоть, оглядываясь на профессора Дамблдора, т. е. на меня.

Моё сознание так до конца и не оправилось от этой сцены. Весь следующий день я воскрешал её в воображении. Обдрочился словно не бессмертный джин, а сопливый юнец. Даже стыдно за себя.

«Что с вами, профессор? Вам плохо?»

Плохо ли мне? Она не поняла или делает вид? Её сознание ещё совсем невинно, так что допускаю и первый вариант. Но ведь мы провели с ней столько «занятий»... Впрочем, в вопросах кокетства она всё ещё очень неискушённая. Иногда кажется, что она не воспринимает многие из моих просьб. Если бы я её не подталкивал мы бы так и не двинулись с мёртвой точки.

— Ну же, Гермиона! — говорил я много раз. — Куда подвелась смелая и решительная девочка?..

— Это вне моей компетенции, профессор! Пожалуйста, простите меня...

— Проклятье! Разве тебе не интересно исследовать новое? Ты же зубрилка!

Этот безрезультатный диалог повторялся неоднократно, пока я, наконец, не довёл её до слёз. Это произошло в тот день, когда на моём столе лежал «Приказ об отчислении».

«Простите, профессор! — начала она тогда, — Я ни на что не гожусь!!! Прошу, не отчисляйте меня!»

Эмоционально это было не так уж и легко. Я себя, можно сказать, ненавидел. Чёртова сентиментальность. Я знал, что вечером обzзательно напьюсь со Снейком вдрабодан. И позже тот заглядывал мне в глаза: «Ты чего такой приунывший? Что-то не так с Планом? Ну же, Джинни, ответь!» Я отмахивался от него как от назойливой мухи. Перед глазами до сих пор была она — Гермиона. Густо покрасневшая, с опухшим от слёз милым 

---

---

Вернуться назад