мокла, покрикивая девчатам «ща-ас». «Наверно, просто пьянь», думала она, прислушиваясь к голосам, которые звали ее откуда-то из бездны. До одури, до зуда в голых сосках хотелось туда, к ним, и Марина так и сделала бы, если б напилась сильнее; а так — она перепугалась и подлыла к берегу, чтобы убежать от Этого, если Оно вдруг вынырнет из пучины.
Ночью ей снилось что-то, от чего Марину и днем щекотали мурашки, хоть она даже приблизительно не могла вспомнить, что это было. Больше такие сны не приходили, но внутри Марины словно осталась тонкая саднящая игла. Она была как заноза в нервах, или эхо какого-то зова, или как послевкусие сна, которое должно пройти, но никак не пройдет...
Марина не знала и не понимала, что это. Она знала только причину. Точнее, их было две.
И сегодня, когда папа уехал по своим делам, а мама принимала иностранную делегацию, Марина выбралась сюда, на этот берег. Зачем — и сама не знала. Просто чувствовала, что игла, засевшая в ней, ведет ее к морю.
Нужно было соблюсти все условия эксперимента, и Марина выпила, морщась от отвращения, полбутылки мартини (больше в нее не влезло). Раздеться оказалось еще труднее: хоть вокруг не было людей, но и подруг, с которыми море по колено, тоже не было, и голая Марина осталась один на один с бризом, который делал ее еще голее. Она пьянела от него сильней, чем от мартини, и убеждала себя, что ведь никто, абсолютно никто не видит...
Наверно, она перебрала с дозой.
А может, ее мозг просто боялся того, зачем она сюда пришла, и хитрил.
Марина оглянулась в последний раз, вздохнула и вошла в воду.