чувствовала, что еще глубже, и еще, и еще немного — и тогда она наверняка все поймет...
Марина ныряла, сколько себя помнила. Контроль над воздухом-глубиной давно был для нее рефлексом, о котором она не задумывалась, как велосипедист не задумывается, куда крутить руль. Но сейчас она понимала, что нырнула глубже, гораздо глубже, чем обычно, и при этом ей хватает воздуха, и вода не давит на уши — наоборот, Марина как будто научилась летать и парит в небе, которое делается все гуще и синéе.
Вокруг было уже так темно, что страх стал бессмысленным. Бойся-не бойся — здесь это уже все равно, — так почему-то ощущалось Марине. И еще она чувствовала, что с ее телом что-то происходит. Вот-вот что-то сделается с ней — невозможное, необъяснимое... но только все никак не получалось, и Марина тужилась и гребла изо всех сил, потому что знала — так надо. Тогда с ней произойдет Это, и тогда она поймет, наконец, о чем поют голоса, и уже не надо будет тужиться...
Постепенно ее наполняло новое чувство, холодное и бездонное, как пучина, в которую она опускалась. Она не знала, что это за чувство, потому что никогда не ощущала его — и, наверно, никто из людей не ощущал. Наверно, такое можно ощутить только здесь, на этой глубине, если нырнуть сюда голой, как она. Марина делалась мятно-ледяной внутри, и это было слаще любого тепла... но только ей не хватало сил. И воздуха тоже не хватало, она вдруг поняла это — и еще поняла, что скоро умрет, если не выплывет.
Почему-то это совсем не пугало ее, и она даже не сразу повернула обратно, а когда повернула — сделала это почти что нехотя, с сожалением выпуская из себя блаженный холод. Воздух был на исходе, но Марина почему-то знала, что это ничего, ей хватит, и не торопилась прощаться с голосами, зовущими ее вглубь...