глубине. Он в Марине, он и есть она, Марина. Она теперь — это его член, и руки, доящие Маринину грудь, как вымя, и язык, лижущий внутри и снаружи. Она уже не Марина, она — сгусток сладкого льда, который вот-вот заледенеет окончательно, и тогда удастся то, что не удалось в пучине...
И Марина провалилась в сияющий ваккуум. Она стала морской волной, свободной и прозрачной, и в ней был Он. Корчась в спазмах сладкой смерти, умирала старая Марина, а в ней рождалась новая, сделанная из холода и наслаждения. Голоса хлынули в нее отовсюду, из всех щелей мира, а она вдруг поняла их и захлебнулась этим пониманием, и изошла криком, от которого треснуло море...
• • •
— Разве ты не слышала меня? — спрашивал он, не раскрывая губ. — Я говорил с тобой, и ты отвечала мне.
«Телепатия» — понимала она, не чувствуя ни страха, ни удивления.
— Что я отвечала тебе?
— Ты уже забыла? Я сказал, что ты прекрасней солнца, и спросил, хочешь ли ты совокупиться со мной. И ты ответила мне — «Да! Больше всего на свете!...»
Его голос звучал прямо в ней. Он не говорил, а пел, и она понимала это пение лучше всяких слов. Отовсюду пели сотни, тысячи, миллионы других голосов — в воздухе, в море и даже в земле.
— Что это за голоса? Сверху, снизу...
— Снизу — это наше племя.
— Ваше племя?..
— Наше. Не только мое, но и твое. Ты — дочь человека и одной из нас. А голоса сверху — это, наверно, человеческий эфир.
— Эфир?
— В последние сто лет вы стали пользоваться эфиром, используя его для общения, и мы узнали о вас гораздо больше. Ведь люди давно забыли истинную речь...
Два силуэта сидели у моря, глядя на стремительно тонущее солнце. Тот, который был теперь женщиной, положил голову на плечо своему мужчине, опутав его своими волосами.
— Познакомишь меня со своими?
— Конечно. Но вначале скажи: понравилось ли тебе? Хочешь ли ты еще?
— Понравилось. Хочу. Очень...
Она легла на гальку. Вскоре его ягодицы вибрировали над ней, а она извивалась бронзовой змеей, глядя в небо...
Потом они оба вошли в воду.
— Не бойся, — беззвучно сказал он. — За мной!
И они поплыли. Он сразу ушел вглубь; она, помедлив, — за ним. Голоса усилились; и еще было почему-то понятно, что за дыхание переживать не стоит.
— Ну как, вспоминаешь?... Каждый из нас помнит все, даже если никогда ничего не видел...
Вода сразу сгустилась в чернильную тьму, но вместо человеческих глаз вдруг включились какие-то другие, небывалые, которые видели и просвечивали все вокруг, как рентген.
— Быстрее! — услышала она. Жгучий холод натянул все тело, выпрямил его, сделал острым и обтекаемым, и живая стрела пронзила пучину, как молния...
... Когда прошло несколько недель с исчезновения их дочери, Бзиби ушла в море.
Евгений Львович сидел на скале с подзорной трубой. Прошел час, другой, третий, а он все сидел, поглядывая в трубу, и не шевелился, будто прирос к скале.