Улыбка

послушно нащупал на столе старую церковную свечу, подошел к печке — единственному светлому пятну в этой темной комнате. В потемках я видел, как в самой глубине теплился огонек. Ткнул фитилем в этот огонек. Крошечный язычок пламени радостно набросился на свежую пищу. В тусклом свете я сумел разглядеть еще несколько свечей, заботливо расставленных по всей комнате. Я зажег их все и сел за стол рядом с хозяйкой, которая с прежним равнодушным видом продолжала чистить свою луковицу. Теперь я мог рассмотреть ее получше, но зрелище, представшее моим глазам, напугало меня еще сильнее, чем вначале нашего знакомства. Она была бледна. Под впалыми блеклыми глазами чернели синяки, шея была настолько худой и сморщенной, что я видел каждую жилку на ее горле, а за костлявыми ключицами, видневшимися в вороте ее платья, черными провалами лежали тени. Я сглотнул комок и перевел взгляд на ее худые проворные руки. Она чистила не лук — это было корневище тюльпана, я узнал его по цвету и форме.

Я обвел глазами комнату — в углу напротив за пыльной занавеской, вероятно, висели образа, справа стояла печка, а возле нее широкая лавка, укрытая лоскутным одеялом. Посреди комнаты стоял грубо сколоченный стол и четыре таких же самодельных стула, которые, по-хорошему, надо было уже ремонтировать.

В углу за моей спиной тихо поскрипывала пустая колыбелька.

— У вас умер ребенок? — я перевел на нее взгляд.

Нельзя женщинам задавать такие вопросы, но об этом я подумал уже после того, как эта бестактность слетела с моего языка. И тут же втянул голову в плечи — как правило, за этим следует жуткая истерика. Возможно, я даже ожидал чего-то такого. Возможно, я даже задал свой вопрос в надежде заставить ее расплакаться, вывести ее из этого жуткого состояния.

Но она лишь молча кивнула, даже не посмотрев на меня.

— Совсем маленький еще был, — заметил я, будто нарочно ковыряя грязным пальцем в открытой ране. — От чего?

Вот это точно было лишним.

— Вид голоду, — равнодушно прошелестела она, разрезав луковицу на две половинки и протянув одну мне.

У меня к горлу подкатил комок, и я машинально принял из ее рук нехитрое лакомство.

Какой голод? Еще две недели назад все газеты трезвонили о том, какой в этом году великолепный урожай пшеницы, как рекордными темпами наполняются закрома Родины, как... Это что же получается — вот такой ценой... ?

— А муж? — почти шепотом спросил я, с трудом сглотнув комок.

— Забралы, — зато ее голос не изменился. Она поднесла к губам свою половинку и, тяжело вздохнув, откусила горькую мякоть, даже не поморщившись.

И вот тут что-то во мне оборвалось, и будто пелена спала с глаз. Я-то решил, что она старуха, а на самом деле передо мной молодая женщина, которую горе и голод состарили раньше времени. Я встал со стула взял ее щеки в свои ладони и заглянул в ее глаза. В этой блеклой серости, в самой ее глубине, плескалось ярко-синее море, искрящееся в солнечных