помешал вам, хе-хе-хе...
По мраморному полу щелкали острые, злые шаги, приближаясь к нам.
В голове у меня потемнело. Лопаясь от ярости и от неутоленного желания, я встал, натягивая штаны.
— Кто вам разрешил использовать мои шедевры для сексуальных утех, молодой человек? — чеканил старик, приближаясь к нам... В его руке был жезл, сияющий голубым огнем. — Это не ваши шедевры! Это Майя, живая девушка... моя девушка! Вы... — Ай-яй-яй! — цедил Бецман, подходя все ближе. — Конечно же, старый врунишка Фауст, а он стар, как моя мигрень, хоть и выглядит молодым петухом, — конечно же, он напел вам, что я превращаю живых людей в статуи? Хромой приятель* приучил его к лжи, и ему соврать — что мне слепить золотой дукат из навоза. Ты думаешь, что Сильвия — живая девушка, и я, злой старик, превратил ее в статую? На самом деле Сильвия — статуя, и сделал ее я, Лео бен Бецалель, которому нет равных под луной! А Фауст, чтобы вредить мне, оживляет мои шедевры и пускает их гулять по свету! Он не может одолеть меня — и хочет низринуть мое творчество, мои сокровища, плод векового труда и вековых мучений! Хочет сделать из вечного — тленное, хочет превратить идеал в жалкое тело, набитое костями, кровью и трижды жалкой душонкой... Какая может быть душа у статуи? Думаешь, даром ее тянет корчить из себя статую на бульваре? Я сделал Сильвию — ибо ее имя Сильвия, а не Майя, как прозвал ее воришка Фауст, — я сделал ее еще в пятьдесят восьмом году. Это было чудо, чудо жизни в вечном металле! Я сделал то, чего не смог сделать Фауст — я остановил мгновение... но он украл его! Десять лет назад он украл мой шедевр, похитил его, как трижды гнусный вор — и оживил, превратив в куклу из мяса и костей. Это он сжег мои реторты, это он убил моего Голема, он... он...___*Мефистофель. — прим. авт.
Я застыл, не зная, чему верить, — а старикашка, заговорив мне зубы, вдруг ловко метнулся к Майе — и, прежде чем я успел поймать его, ткнул в нее жезлом, выпалив какие-то слова. Майя страшно закричала — и крик ее вдруг оборвался, будто его выключили, нажав кнопку.
Во мне разлился жуткий холод...
— Опять придется работать над позой, — бормотал Бецман, уткнув свой жезл в окаменевшую Майю. Жезл сверкал голубыми искрами.
Опомнившись, я подскочил к нему: — Если ты ее сейчас же не оживишь, старый пе...
Но зал вдруг полыхнул голубой молнией — и отошел в никуда.
Последнее, что я помню — досадливый оскал старика, скривившего рот, будто его допекла назойливая муха.