Сиреневый туман

он вышел из нее, сдерживаясь и переводя дыхание, любуясь стекающими по ляжкам молочно-лунными брызгами...

... Стекающими по стеклу молочно-лунными брызгами Аня налюбовалась на год вперед. Этот день она провела в комнате с видом на дождь. Наступила ночь. По стеклу бежали дождинки в мутном свете уличных фонарей. По Аниному лицу текли слезы. В наушниках задыхалась «Колыбельная для Беллы». Ну, что, прощай, детство! Прощай, Петраков!

Худощавый, флегматичный Петраков был ее тренером по плаванию и другом отца. Он вел ее много лет, с первых шагов, и почти что вывел в КМС. Сегодня на областных соревнованиях решалась ее судьба. И она совсем чуть-чуть не дотянула, всего полсекунды уступила этой долговязой торпеде из олимпийского резерва. Ей больно было видеть удрученное лицо Петракова. Он был для нее всем, она для него — многим, не только олимпийской надеждой. Он вкладывал в нее не только рабочее время и тренерские амбиции, но и душу. И она понимала это и старалась. Очень старалась. Не столько для себя, сколько для него. Сама бы она как-то пережила свое поражение. Многолетняя жизнь в спорте приучила философски относиться к неудачам, и, лишь сильнее собравшись, идти к новой цели. Но этот расстроенный взгляд, закушенную губу, невысказанный укор перенести было нереально.

Как назло, отец не ехал, чтобы забрать ее после соревнований. Они с матерью давно перестали ходить «болеть» за нее. Считалось, что она уже вполне взрослая, и делает все для себя. Нютка стащила шапочку с головы, в мокром купальнике тяжело дыша, виновато опустилась на скамейку в раздевалке рядом с Петраковым. Слёзы навернулись на глаза, бесконтрольно заструились по лицу:

— Я старалась, Валерий Сергеевич! Я, правда, очень, очень старалась!

Ее трясло взахлеб, слова не выговаривались, она уткнула лицо в ладони, сгорбилась. Такая маленькая, несчастная. Вот, надо это ему, а? Обычно все они подлетают в объятия родителей с радостью, обидами... Ему остается лишь изречь пару напутственных фраз. Но Женька с Иркой, видите ли, считают, что все это глупости, и ребенок должен расти самостоятельным. И чего ему теперь с ней делать? Он неловко, негнущейся ладонью, погладил ее по светлым спутанным волосам.

— Ну, ладно, ладно, Ань... Чего ты. У тебя еще вся спортивная жизнь впереди. Соберешься, войдешь в форму. Через год всех их сделаешь! Ну, правда же?

Он улыбнулся и приблизил к ней свое лицо, поглаживая худенькое плечо.

— Ага! — Она вдруг взахлеб вцепилась руками в его шею, прижалась всем телом, благодарно прильнула губами к уху, всхлипывая, забормотала куда-то в колючий, терпкий парфюм:

— Валерий Сергеевич, миленький! Вы один только меня понимаете! Простите меня, простите!

Она все крепче прижималась к нему, и это было отчего-то невыносимо. Больше всего он испугался, что сейчас войдут и застанут его в обнимку с ученицей. Гибкое, тренированное юное тело в мокром купальнике судорожно льнуло к нему, и он вдруг ощутил в ней не ученицу, но девушку. От этой мысли стало неприятно-тревожно. Он потянулся, чтобы встать