в самом деле облако, — простонала она, когда я медленно-медленно стянул с нее трусики, щекоча языком лепестки пизды.
— Ну вот... — я обнял ее, голую, и стал целовать ей соски — нежно-нежно, не спеша, чтобы она истаяла, как Снегурочка на медленном огне. Бобик гнулась вьюном, жмурилась, мотала гололой — и наконец с хрипом вцепилась мне в плечи:
— Аххррр! Вы смерти моей хотите, да?
— Да. Идем-ка вот сюда, — я быстро скинул тряпки и втащил ее под душ. — Аааа! хорошо, хорошооо!..
Она визжала и фыркала, загораживаясь рукой от сильных горячих струй, бивших в ее тугую, сразу же покрасневшую кожу. Уменьшив напор, я снова занялся ее сосками, маленькими, набухшими от телесного тока.
— Не делали тебе так? — спрашивал я, проводя водяными ...иглами по распаренным грудям, и глядел в ее масляные, туманящиеся глаза. — Ах да, я забыл. Ты же у нас без пяти дней девственница...
Ей было так приятно, что она даже не стала язвить в ответ. Я поливал ей соски, переходя скользящим движением к затылку и коже на голове, и потом обратно, и снова, и снова; потом спустился ниже, к животику...
— Раздвинь ножки, Бобик.
— Раздвинуть или задрать? — спросила она хриплым басом. — Я все-таки Бобик...
— По желанию...
Я вдруг тоже охрип и заговорил, как она. Струйки уже поливали ей шерсть на лобке, и Бобик громко сопела. — Раздвинь!..
Она не шевелилась.
— Давай-давай, не бойся. — Я опустил душ еще ниже, на губки, и она не выдержала — ухнула, и не басом, а тоненько так, жалобно, как котенок, и все-таки раскорячила коленки, с ужасом глядя на меня. — Шире, еще шире! — Она присела ниже, и я начал пытку душем, от которой Бобик немедленно захныкала тоненьким котеночьим голоском.
Когда-то моя первая любовница проделывала это со мной, и я знал, что чувствуешь, когда струйки душа ползут к беззащитным гениталиям, и все тело окутывается миллионом мурашек, а струйки все ближе, ближе к самому чувствительному, и от этого жутко, жутко до кислоты во рту, и кажется, что — вот, струйки доберутся Туда и ужалят в сердцевину, и ты умрешь, лопнешь от сладкого яда; но они добираются и жалят, и не просто, а по кругу, снова и снова, обжигая все нервные окончания — и ты захлебываешься смертельной сладостью, от которой некуда бежать, и у тебя между ног полыхают радуги и цветут огненные цветы...
Бобик уже хватала воздух ртом и выгибалась, выпятив сиси. Они у нее прямо-таки кричали, и я теребил и шлепал эти мягкие наливные шарики, задевая сосочки, но вскользь, мимоходом, чтобы намучить ее еще сильней.
— Никогда не делала себе так? — шептал я, поливая ей клитор, лиловый от возбуждения. Она молча мотала головой. Я вдруг сунул туда руку и завибрировал в мокрых лепестках. Бобик взвыла благим матом. — А так?
— Ииииыыы... так делала... ыыы... только...
Она упала на меня, вцепившись в плечи, а я стоял, как Атлант, рискуя грохнуться вместе с ней, и дрочил мокрый бутон, и потом влип