Из цикла «В отцы годится» №8: Дебют

Юля Метелкина, восходящая звезда современного танца, приехала с театром «Шок» на знаменитый фестиваль в Элит-сюр-Вест. Там ей предстоял дебют в шоу-спектакле, где Юля должна была выступить совершенно голой.

То есть полностью. То есть совсем.

Это было непростое решение, к которому жизнь медленно, но верно вела Юлю весь последний месяц. Ее номер был танцем Мавки — древесной феи, в которую Юлю должны были превратить, раскрасив ее с ног до головы зеленой и коричневой красками. Вначале предполагалось, что она будет танцевать топлесс. Юля долго маялась, но шанс блеснуть в Европе и тот факт, что с ней плясала целая кунсткамера голых духов, все-таки склонили ее к согласию. Правда, духи были массовкой, а Юля — солисткой, к тому же младшей из всех: только за день до вылета ей стукнуло восемнадцать. Вплоть до премьеры она репетировала в трусах и купальнике.

Когда ей выкрасили для пробы бедро, оказалось, что трусы, даже самые плотные, все время норовят сползти, открыв полоску незакрашенной кожи, которая колола глаза режиссеру. Пробовали красить Юлю под трусами, но краска стиралась, и выходило то же самое. Пробовали лепить на промежность наклейку, но Юля садилась на шпагат — и наклейка летела прочь.

Застыдив бедную Юлю до полусмерти, ее поставили перед фактом: или она танцует без всего, или подводит труппу.

Это было за каких-нибудь три часа до спектакля. Чуть не плача, Юля подставилась гримеру Славе, который взялся превращать ее в древесную фею.

Голую дебютантку холодил целый коктейль ледышек — и волнение, и неловкость перед людьми, которых она давно и хорошо знала, и странное чувство, которое в нее вгоняла кисть, скользящая по коже. Еезабавляло слово «красить», расхожее в гримерках, но сейчас ее именно красили, как забор или скамейку — длинными скользящими мазками по всему телу. Над ней колдовали долго, долго, пока Юле не стало мерещиться, что она превращается в вещь, в куклу, что ее подменили, и вместо нее теперь этот голый зеленый чудик... Ее выкрасили с ног до головы, сбрызнули приторным лаком, обрисовали узорами, снова сбрызнули лаком, превратили ее волосы в липкий зеленый шлем — и наконец отпустили с миром, строго наказав не садиться и не одеваться, пока не обсохнет.

Юля сохла в закутке коридора, чтобы ее никто не задел и не смазал краску. Рядом толклась вся труппа, и всякий, кто видел Юлю, приглядывался, есть ли на ней трусы. Чем больше на нее косились, тем сильней ее подмывало странное сладковатое чувство — казалось, что людские взгляды отбирают у нее вес, и она делается прозрачной, как привидение.

Отзвенели звонки. Грянула музыка, открылся занавес...

Казалось, прошла секунда — и зал уже гудит овациями. Юлю выталкивают на поклоны, накинув на нее халат. «Как, уже все?» — думает она, излучая 120% обаяния улыбкой и телом. — «Шоу ведь идет больше часа... «Единственное, что она помнит — дыхание партнеров, неловкость от краски, стянувшей кожу, и то самое сладковатое чувство, наполнившее Юлю настолько, что та не чуяла пятками сцены. Оно осело в ней,