Из цикла «В отцы годится» №8: Дебют

сама выпятилась, бедра пошли восьмерками, ноги поймали ритм безумного дефиле... Бесстыдство обожгло ей нервы; если бы кто-то из этих людей схватил ее и завалил на асфальт — Юля, наверно, не сопротивлялась бы, потому что это уже была не совсем она...

Это было самое мощное переживание в ее жизни, и Юля танцевала на ходу. В театре ее тоже видели голой тысячи людей, и ей было не по себе, но это не шло ни в какое сравнение с эйфорией бесстыдства, в которую ее вогнали взгляды ночных прохожих. Ей хотелось броситься на мостовую и корячиться там, тереться о камни и выгибаться, как кошка, в пыли, отклячивая задницу. Навстречу ей вышел улыбающийся парень; Юля подбежала к нему, взяла за руки, закружила, боднула макушкой — и удрала в темноту. Ее тело, воздух, город и вся Вселенная — все сжалось в напряжении, все было пропитано электричеством и дрожало, как ее голые бедра...

Над головой шарахнуло. Юля подпрыгнула, хотя это был всего лишь гром, и побежала в темень парка, не чуя ног. Гремело снова и снова; на нее упали первые тяжелые капли, прожигая сквозь краску, — и воздух вдруг превратился в стену ледяной воды.

Юля завизжала. Улицы отозвались такими же воплями — визжали девчонки-тусовщицы, но им было где спрятаться, а вокруг Юли были только редкие деревья. Ливень нарастал; оглушенная Юля хохотала в эпицентре стихии, каталась по траве и вопила, перекрывая гром.

Потом ливень немного стих, и она подбежала к фонарю. Краска наполовину смылась, и Юлино лицо наверняка было лицом настоящего зомби. Рядом шумела речка; секунда — и Юля лезла туда на четвереньках, как настоящий зверь, и орала в ледяной воде, прожигавшей до костей, смывая остатки краски. Потом сунула туда голову, выдернула с плеском, хватанула воздуха и сунула снова, вымывая краску из волос... Ей уже не было холодно, но она все равно визжала, плюхаясь в камнях, потом вдруг влезла в грязь, вымазалась в ней по уши и снова окунулась в воду... Вокруг нее были только дождь и темнота, и в эпицентре была она, голая и дикая, обожженная стихией. Будущего не было: что дальше делать, она не знала, и это было, как маленькая смерть — Юля Метелкина умерла в дожде, оставив вместо себя голую зверюгу...

Потом она шла, мокрая, по парку. Дождь перестал. Небо светлело, и дома вокруг Юли перестали быть черными контурами — подступало утро.

Парк незаметно перешел в улицы. Зажигались окна, сонные люди таращились на Юлю, но ей не было стыдно. Она не смогла бы рассказать, как ей было. Она была уже не в краске, не театральным монстриком, а просто была голая, и все. Вот так получилось. И с этим ничего нельзя было поделать. И Юля ничего не делала, а просто брела, шлепая по лужам. Ей совсем не было все равно. Просто она приняла, что она голая, и все ее видят. Этот факт теперь был в ней, и она шла с