лизнул орешек груди, бледный и тугой, как почка.
Секунда — и я слюнявил ей соски, один и другой, а Китти дрожала, пищала и подставлялась мне. Сто лет, как в моих руках не трепетало такое юное существо, и я потерял голову. Мы лизались дико и неуклюже, по-зверячьи: я — сидя, Китти — нагнувшись ко мне, как к ребенку.
Я пощупал ей пизду: она была мокрой, хоть выкручивай, но для верности я подрочил ее. Голая Ви наблюдала за нами и давала советы:
— Залазь на него верхом... как на жеребца... вот так... Круто, ты классно возбудилась, сестричка, ты супер!... А теперь надевайся, давай, только осторожней... Мэйсон, помоги ей!... — и я помогал: вставлял хуище в мохнатую пизденку, и Китти, подвывая, надевалась на меня и обтягивала мне хуй своим узком нутром, тугим, как чулок.
Проткнув ее до упора, я заглянул ей в глаза. Они были перепуганные, дикие и сумасшедшие. Легкая, тонкая Китти, напяленная на мой хуй, смотрела на меня просительно, даже умоляюще. Приоткрытый рот ее блестел от слюны. Недолго думая, я притянул ее к себе и прильнул к губам.
Китти неуклюже отвечала мне, стараясь «соответствовать», но я навязал ей нужный ритм, истомно-сладкий, без лишних нервов, влизался языком в ее нежное нёбо и горлышко, общекотал ей все зубки, десны и сладкую изнанку губ, — и Китти обмякла ...в моих руках. Наши губы слепились в тающий ком, и легкие бедрышки Китти сами, без моей помощи закачались на мне — вначале легонько, плавно, затем сильней, быстрей, быстрей, еще быстрей, — и затем уже зверски, требовательно, отчаянно, как у зверя...
— Ооо! Молодцом, сестренка! Вжарь ему как следует!... Ааау!... Оооу!... — подвывала за кадром Ви. Краем глаза я видел, как Тесак треплет ей пизду и мнет сиськи, но мне было все равно: озверевшая Китти плясала на моем хуе, кусалась, царапалась и мяукала, как настоящий кот, и я отпустил все тормоза.
Я обхватил ее, легкую и дикую, и проебывал до печенок, всаживаясь до упора в узкую пизду. Мы уже не целовались, а только долбились бедрами, как бойцы в поединке. Китти таращила глаза и громко ныла; по щекам ее текли слезы, но я знал, что ей не больно, и вообще — мне было все равно, и я просто ебал ее, лопаясь от черного звериного кайфа. Ебать ее было жестоко, запретно и невыносимо сладко; вокруг столпились зеваки, но я никого не видел и не слышал, и сам орал, не стесняясь никого и ничего. Хуище мой долбил ее в одну точку — где-то между пиздой и пупком, на верхней стенке влагалища, — и я видел, что ей это нравится, сводит с ума, выворачивает ее наизнанку, вынуждает задыхаться, пучить глаза, гнуться, как на электрическом стуле, выть бешеной гиеной...
Вдруг она скукожилась, впилась в меня до костей — и забилась в конвульсиях. Такого пронзительного воя, таких остекленевших глаз я не видел, не слышал и не думал, что увижу и услышу. По яйцам, по