Смерть Генсека или поправка Баума

Вань, не, ну ты брось... Это в жилу. Не, брось, я устроил, ты слышишь. Не, брось ты, старик! Ты пойдёшь, старикашка, сейчас в Дом наук и ремёсел.»

«Это как же пойду я туда, Моисеич? За каким же, прости, я пойду-то туда, Моисеич?»

Но весело щурится Баум и давит Ивана медвежьею лапой: «Не, брось, я устроил. Устроил я всё, старикашка. Там сегодня проводится эта... как её... конференция по переводу на новые рельсы.»

«Эх ты-ы! Как ты сказал?»

«Научно-практическая... по переводу на новые рельсы. Я тебя записал, ы-ы-ы, делегатом от нашей конторы. Ы-ы-ы. Не, брось... Это в жилу, старик. Это — в жилу.»

«Не-ет, Ефим Моисеич, ты бро-ось! Это вовсе не в жилу, Ефим Моисеич!» — завывая, Иван восставал из-под лапы медвежьей. Эта страшная самая смесь — эта кровь голубая со спиртом — кипятком голубым клокотать начинала в Иване: «Нет уж, не-ет, это ты-ы брось, Ефим Моисеич! Да ты... Да ты хоть понимаешь, о чём ты мычишь?! Это я-то, прошедший ковровые плахи тех, бля, коридоров? Я-то, изгнанный, бля, отовсюду и смеявшийся дерзко в те чекисткие жирные морды — на научно-практическую по переводу на новые рельсы? Смеяться изволите, бля?!»

И, восстав из-под лапы медвежьей, он стоял перед Баумом бледный, гневный и хваченный спиртом.

Моисеич слегка оробел, заморгали медвежии глазки. А потом он с улыбкою грустной взглянул на Ивана. Житейски — житейски он мудрый был, Баум. Несравне-енно мудрее Ивана с его голубым кипятком. И поэтому грустно он так поглядел на Ивана и тихонько и нежно ему прорычал: «Не, брось ты, старик. Ну куда ты, подумай, пойдёшь? Здесь тебе оставаться — ты сам понимаешь... Ы-ы-ы... Бабы эти, начальство — учуют, собаки. Не, брось ты... Это те ещё, знаешь, дела... И домой тебе тоже не в жилу — жена там, базар, мать... Я знаю? Не, ты брось... Это те ещё, знаешь, дела.»

И открылась Ивану вся бездна паденья его. Это «некуда деться» в провалах сероватых запутанных будней. Эта жизнь — обступает и душит, и душит Ивана. Это время — оно только гонит и гонит, и Иван под бичами его — как савраска..."Это что ж ты творишь со мной, Господи Боже?» — возопил дерзновенно и горько Иван, — «Это нешто и есть благодать Твоя, Господи Боже, когда некуда, некуда, не-ку-да деться?!»

И поник головою Иван и скупую слезу уронил в майонезную банку. Сердце Баума кро... кровию облилось, отозвавшись на муку Ивана. Нет, не тем голубым кипятком, а простой человечьею кровью. И Баум, опять придавив его лапой, мычал: «Я тебя провожу... Ы-ы-ы... До дверей. Не, ты брось, Вань... Ты брось, старикашка. Это те ещё, знаешь, дела.»

А в дверях незаметно он сунул Ивану майонезную, плотно закрытую, баночку с жидкостью цвета слезы человечьей: «На, возьми-ка, Иван. Это — в жилу. Зайдёшь там в сортир в перерыве и эта... Это — в жилу. Это те ещё, знаешь, дела.»

И расстались. И, наискось пересекая задумчивость горькую скверов, поплёлся, задумавшись горько, Иван на научно-практическую по переводу на новые рельсы.

О