тошноты накрывала Ивана — жизни невыносимость. Смертельность!
И — что я скажу вам — будь Ваня фрейдистом, о-о (!), тогда без труда он бы выстроил цепь заключений, где звено бы к звену прилегало, не оставляя ни щелочки даже сомненью и непониманью. То есть, сразу б всё стало понятным и ясным — все причины и прочая вся хренотень — ибо позавчера у Ивана не встал. Не будем судить его строго — быва-ает.
Так вот я говорю, что, будь Ваня фрейдистом, всё запросто бы объяснилось. Ибо Фрейд — глубоко он копает. Ниже пояса, шельма, копает, копаясь в сокровеннейших тайнах бельишка. И вот человек уж пиджак надевает, будто презерватив, и входит в обычный автобус, будто входит туда, куда входят, как правило, в презервативе.
А что в случае с Ваней? Вот пил он вино на другой, то есть, день. Почему пил вино? Горько было ему? Стыдно было? Ну, бы-ыло, конечно. Но дело не в этом. Истоки — не в этом. А истоки-то в том, что позавчера, опарфунившись перед женою, разочаровался Иван в мужском своём, то есть, начале и, подсозна-ательно этак, обратился к другому началу — мы ведь все андрогины! Обратился Иван к своей сущности лунной, к своей сущности женской и пил он вино, как бы семя в себя принимая. (О, не смейтесь, не смейтесь! Вино — чем не семя? Оно тоже оплодотворяет. Оно сторицей щедрой даёт урожай, увлажняя безумные жадные душ) Это если б был Ваня фрейдистом.
Но Ваня наш не был фрейдистом и ничего он такого про семя не думал. Просто жизнь обступала, душила Ивана, увлекая в провалы сероватых запутанных будней. И из бездны из этой не выбраться, нет — нависают отвесные скользкие скалы земного устройства, и Ивану ли их одолеть! А казалось, что сможет. А вначале казалось, что сдюжит. И без низкой оглядки Ваня бросился в эту любовь — вырвать эту любовь из объятий обрюзгшего мира. Высоко Ваня ставил любовь — недоступно для похоти мира — и никогда он не думал о том, как там — встанет, не встанет. Это происходило с Иваном в порыве, в полёте за грани обрюзгшего мира, в сфере, недосягаемой для рассуждений о «встанет-не встанет». Это происходило с Иваном в мечте, вдруг врывавшейся сполохом в те, живым недоступные, сферы, пугая порхавших и певших там духов.
А тут... Была девушка тихая с периферии уюта. Но уют — сколько тяжести в нём неподъёмной, сколько хищного зверского «я»!
И рванулся Иван, по-привычке, в недоступные смертному сферы — вырвать эту любовь из объятий обрюзгшего мира. И в самом разгаре полёта вдруг почувствовал: «Что-то не то!» Поглядел: ан рука-то его ведь не руку любимой сжимает, а воздух — разрежённый простуженный воздух вершин. А любимая снизу за ним наблюдает — с испугом и непониманьем. Подломились ивановы крылья, и рухнул он вниз — провалился в провалы сероватых запутанных будней. Тем больней это было Ивану, что был он всегда как бы и не подвластен совсем притяженью земному. Нет, не то что парил