Смерть Генсека или поправка Баума

молодой человек! Пересядьте к стене, да, поближе к трибуне, чтоб вас было видно! Ну, я жду — я не буду доклад продолжать, пока не пересядете. Быстро!»

Зал проснулся. Глаза устремились на Ваню. А Ваня... Он не был в то утро героем. Он дал себя высечь. Он покорно полез, спотыкаясь о ноги сидящих, к стене.

О, я вас заклинаю — не пейте!

У стены в его уши вползать начала бесконечная фраза: «Совершествованиехозяйственногомеханизмапланомерныйпереводегонановыерельсы-означаетболееширокоевнедрениехозяйственногорасчётавовсезвеньяиуровнисоциалист-ическогонародногохозяйстванаосновеобъективныхзаконовра...» А за фразою следом вползла, возвратилась в Ивана ехидна похмелья, чтоб язвить его бедные тело и душу. Заухало сердце, замета... заметалось от страха, от себя уплывая в волнах тошноты. И приблизились два палача — «обязательно что-то случится» и «некуда деться» — и мыта... и мытарили душу Ивана. И жестокая жалость мытарила душу Ивана. Потому что он знал, что ничем никому не поможет — он припрётся домой полупьяный и полубезумный и будет на кухне, таясь ото всех, ладить рифмы из тягот немыслимой жизни. И всё это так далеко от устройства, от блага, и мама заплачет, и напрасно он будет мычать, объясняя ей то, что поэт он, но всё же её очень любит — объяснить никому ничего невозможно! И замерца... и замерцают холодным неоновым светом в глазах у жены молодой презрение и неприятье, и взвоет Иван: «Ну, з-зачем тебе, женщина, столько презренья?!» И забьются, забьются в безобразном припадке в квартире крики женской разнузданной склоки — жена со свекровью не ладят.

«Боже мой! Авва Отче! На кого Ты оставил меня?» — возопил измочаленный пыткою Ваня и очи воздел к потолку. Но не небо разверстое там он увидел и не ангелов, нет, нисходящих в нему, а что-то большое из гипса, что-то, совсем ни на что не похожее, страшное что-то. Он немного отсел от стены и всё понял: над ним нависали, уткнувшись носами (два последних — в затылки, а первый — в пространство) три творца матерьяльной идеи. Снизу же только и были видны три свирепо раздутых ноздри да клочки их вперёд устремлённых бород. Заколдованный зрелищем, не отрываясь, он вперился в стену, и показалось ему, что творцы матерьяльной идеи ползут по стене, толкая друг друга носами.

«Может, «крыша» поехала?» — в страхе подумал Иван и схватился за голову — «крыша» стояла на месте. А творцы матерьяльной идеи, толкая друг друга носами, в диалектическом саморазвитии противоречий, носов и бород, ползли по стене неуклонно всё вперёд и вперёд.

Отвращенье и жуть охватили Ивана при виде ожившего идола. Как бы очнулся Иван: «Нет, постой-ка, а что я здесь делаю? Нет, погоди-ка! Это я-то, смеявшийся дерзко в те — чекистские жирные — морды?! Я-то, изгнанный, бля, отовсюду — в блудилище этом?! Я — легенда пяти общежитий Московского ниверситета (университета — «у» изъято автором для сохранения метра), как жалкая жучка сижу тут и ёжусь от окриков этой зажравшейся хари?!»

И будто бы некая сила толкнула Ивана — он вскочил и с пронзительным криком «а шли бы вы на-а!...» резко кинулся к двери. И за Ваней —