Любовь — не пирог

и жалея всех детей, которые вынуждены сидеть взаперти.

И стали играть в «богинь-под-дождем». Суть игры заключалась в том, чтобы гладить себя, подставляясь ливневым струям, и выкрикивать заклинания, то есть имена всех, кого только знаешь. Потом мы играли в садовника, в салки, в красный-зеленый свет, в мяч, и все было потрясающе скользким, мокрым, ирреальным в серой пелене дождя. Родители смотрели на нас с веранды.

Когда мы наконец вернулись в дом, возбужденные, восхищенные собственной великолепной мокростью, они завернули нас в махровые полотенца и отправили сушиться и одеваться к ужину.

Мама расчесала нам волосы и приготовила соус к спагетти. Папа нарезал салат, а господин Декуэрво соорудил торт с клубникой, выложив посреди коржа сверкающую ягодную пирамиду. Мы были на вершине блаженства. Взрослые много смеялись, потягивали розовую сангрию и перекидывались овощами, точно жонглеры.

После ужина мама повела нас в гостиную танцевать, и тут вырубилось электричество.

— Черт! — возмутился на кухне папа.

— Черт знает что! — возмутился господин Декуэрво, и мы услышали, как они, смеясь и ругаясь, бродят в темноте в поисках карманных фонариков. — Милые дамы, кавалерия прибыла! — Папа поклонился, покручивая в руке фонарик.

— Американский и аргентинский ДИРИЗИОНЫ, seftora у senoritas. Я никогда прежде не слышала, чтобы господин Декуэрво говорил по-испански, даже отдельные слова.

— Что ж, значит, я в полной безопасности, во всяком случае, злоумышленники на меня не посягнут. Хотя, с другой стороны... — Мама засмеялась, и папы тоже засмеялись, положив руки друг другу на плечи.

— Что, мамочка? Что «с другой стороны»? — Я теребила ее как в детстве, когда боялась потеряться в огромном универмаге.

— Ничего, зайчик, мама глупости говорит, не слушай. Все, жевуньи, пора по койкам. Можете лечь и поболтать. А двери запрем: больше на улице делать нечего.

Папы сопроводили нас в ванную и шепнули, что можно только пописать, а остальными процедурами пренебречь, поскольку света все равно нет. Оба поцеловали нас на ночь: папины усы щекотали щеку, а усы господина Декуэрво скользили по ней легко, почти неощутимо. Мгновение спустя в спальню вошла мама...Ее щека на моей была гладкой и теплой, точно бархатная подушечка. Гроза, танцы под дождем и сытный ужин порядком нас измотали, так что бодрствовали мы недолго.

Когда я проснулась, было еще темно, но дождь прекратился, электричество дали, и в коридоре горел свет. Никто же не знает, что он горит, а электричество над экономить. Я почувствовала себя ужасно взрослой, вылезла из постели и обошла дом, выключая повсюду свет. Я дошла до ванной, и тут у меня разболелся живот. Зря, наверно, наелась пережаренной воздушной кукурузы. Я просидела на стульчаке довольно долго, глядя, как ползет по стене коричневый паучок. Я сбивала его, а он снова карабкался к полотенцам по гладкой стене. Боль в животе поутихла, но окончательно не унялась, поэтому я решила разбудить маму. Вообще-то папа отнесся бы ко мне с большим сочувствием, но спит он куда крепче: пока добудишься, мама уже накинет халат и помассирует