ее за плечи.
Даша тоже улыбнулась ему — вначале робко, вопросительно, а потом засияла, как солнечный зайчик.
Их улыбки притянули друг друга — и слепились в порывистом поцелуе.
Иван Евгеньич впервые целовал Дашу — жадно, неумело, как слюнявый пацан, будто не было до нее ни одних губ и ни одного языка... Даша не отставала от него. Они кусались по-щенячьи, прогрызая друг к другу дырку в стене, выросшей с того памятного дня... и стена не выдержала! Рухнула и расточилась, будто ее и не было. А с ней упали на пол и две пары джинсов с трусами.
Дашины глаза снова застыли от изумления. Только теперь их подсвечивала улыбка, усиленная веснушками, как отражателями. Мокрые губы ее блестели, и глаза блестели, и веснушки, и вся она сверкала, как маленькое солнышко... а Иван Евгеньич усадил ее голой попой на стол.
— Ну, здравствуй, старая знакомая, — сказал он ее пизде. Даша смеялась и смотрела, набычив голову, как в нее входит длинная лиловая колбаса, и морщилась, и кусала губы, но все-таки впустила ее в себя до упора, лобок к лобку, и потом обхватила ножками Иван Евгеньича — и он носил ее по аудитории, целуя в нос и в губки, и на третьем кругу не выдержал и обкончал медовую Дашенькину утробу, облепившую его теплой мякотью...
— Теперь мы можем делать это, сколько захотим, — сказал он, выдрочив ее до черноты в глазах.
— И сколько сможем, — пробормотала Даша.
На следующей неделе оказалось, что тест наврал, но было поздно: они трахались при каждой встрече. При одном виде Даши у Иван Евгеньича набухало под штанами, а Даша сверкала ему своей влажной улыбкой, и он знал, что так же влажно блестит ее пизда, упрятанная под слоем тряпок...
Они расписались в тот же месяц.
Своей жене он спуску не давал, требовал с нее втрое больше, чем со всех, гонял на зачете, как последнюю хвостистку, а она отыгрывалась и ебла его дома страпоном, купленным специально для этой цели.
В итоге Даша выбилась в тройку лучших, а Люда Каравайкина перевелась к другому преподу.
— Вы ебете мне и письку, и мозги, — сказала Иван Евгеньичу его жена, поздравляя его с окончанием года, — и я не знаю, что вы делаете лучше...