Гырглей. — Я вернусь в свою молодость, спасу Бранку — и все пойдет вспять. Все мое колдовство рассеется, все грехи испарятся, как туман...
— Постой, — сказала Милавка. — Если все твое колдовство рассется — значит, и мы с Баженом снова станем...
Она не договорила.
— Да, — сказал Гырглей. — Я начну свою жизнь сначала, и вы просто не встретите меня.
Воцарилось молчание. Бажен и Милавка с силой сжали друг друга — так, что хрустнули кости...
— Что ж, — сказал наконец Бажен, — это твое право, старче. Твоей милостью мы живы, твоей милостью и помрем. Не наше дело — просить тебя или советовать, как быть. Решай сам.
Отвернулись от него Милавка с Баженом и медленно пошли, куда глаза глядят...
• • •
— ... Будет тебе! — вдруг перебил старика Милавкин отец. — Тоску нагнал на гостей своими байками. Выпей-ка лучше браги. Здоровье молодых!..
Притихшие гости вновь зашумели. Поднялись кружки, раздался звон и плеск браги, льющейся в глотки.
Только молодые не двигались. Милавка глядела, как зачарованная, на старика: свет костра выхватывал из темноты его жилистые руки, на которых сквозь лохмотья виднелись тайные письмена...
Переглянувшись, они с Баженом встали. По очереди они подходили к отцам, матерям, к самому старейшине; все отмахивались от них, а старейшина даже и расхохотался:
— Эх, молодежь, молодежь! Больше баек нужно слушать на ночь глядя!..
Ночью, когда все утихло, из Баженова дома показались две тени. Одна из них всхлипывала: перед тем Бажен раскупорил сладкое Милавкино лоно, пролив девичью кровь, и растер ее по нежному телу, как того требовал обычай.
— Тссс! — шикнула другая тень, приложив палец к губам.
Они скользнули за околицу. Ночь была ясной — луна освещала каждый камень и каждое дерево. Впрочем, они не потерялись бы здесь и с закрытыми глазами — так были им знакомы родные горы.
На вершине Драгобрата они оглянулись, чтобы в последний раз взглянуть на свою долину.
Далеко, за соседним хребтом, светилось багровое зарево.