Самое важное

скажи мне что-нибудь приятное, либо проваливай.

— Я все знаю, — ответил Горыныч.

Валера опустила ресницы, выдыхая яблочный пар.

— Спорим, что не все?

— Это ты со мной спала.

— Так и знала, что Таша проболтается, — невозмутимо сказала Валера. Встала и прошлась по комнате, провела ладонью над туалетным столиком, выбирая помаду. — Ты был полуразобранный и без передней части черепа. Уверен, что это считается за секс?

— Зачем? — спросил Горыныч. — Зачем нужно было врать?

— Трудно быть женщиной и командовать департаментом, в котором у тебя не так уж много официальных полномочий, — сказала Валера. — Особенно если кто-то подрывает твой авторитет воплями «О, а мы с тобой спали, мы с тобой спали!»

— Это ты-то у нас женщина? — усмехнулся Горыныч. — Даже когда ты грустишь, глядя на снегопад, заплетаешь волосы в косичку и куришь яблочные сигареты, ты все равно остаешься вдвое большим мужиком, чем половина моих знакомых.

— Это потому что у меня херовое настроение, — пояснила Валера. — Женщина в херовом настроении может убить тебя шестью способами, используя вот эту сигарету и резинку для волос.

Горыныч засмеялся, сунув руки в карманы штанов, а потом сказал:

— Парни говорят, ты помнишь... — он помедлил. — Помнишь пять лет. До сканирования.

Валера молча открыла тюбик с помадой.

— Это правда?

Она выдвинула поблескивающий лиловый стержень, сглаженный на кончике. А потом сказала:

— Я много что помню. Мог бы и сам догадаться, какие воспоминания сканируются биопринтером лучше всего.

Валера развернулась к заснеженному экрану и размашисто написала на нем помадой первое слово.

— Те, что вызывают злость. Таша ненавидела долбаную виолончель с пяти лет, а её всё равно заставляли заниматься. Родителей не помнит, а виолончель — помнит.

Второе слово.

— Страх. Толик помнит больше, чем говорит вам. Кому охота рассказывать, что ты был накачанной медикаментами подопытной крысой?

Третье слово.

— Любовь. Михаю не повезло — плохой скан, у него в голове мало что уцелело... Но я-то везучая.

Горыныч смотрел на надписи, сделанные помадой, и чувствовал, как внутри все немеет. У буквы «Л» в слове «Любовь» была очень правильная завитушка.

Очень знакомая.

— Ты мне снилась, — сказал он. И замолчал.

Валера уже распускала волосы и выдергивала из гардероба одежду. Переодеваться при Горыныче она не стеснялась.

— Это с тобой я тогда познакомился.

Это была не «Лана» и не «Лена».

«Лера».

Вот что было написано на его ладони — «Лера».

— Я — твоя большая и светлая любовь из другой жизни, — сказала Валера. — Той, которую ты не прожил. Ты рад?

Горыныч молчал. Валера застегнула молнию штанов, неприлично облегающих её задницу, и набросила блузку. Наклонилась к зеркалу, быстрым уверенным движением накладывая бежевую помаду.

Закончив, она обернулась к Горынычу. Колко взглянула снизу вверх.

— Пойдем, пройдемся.

Горыныч смотрел на нее, запоминая — вспоминая! — каждую черточку. Аккуратное лицо с маленьким упрямым подбородком. Слегка курносый нос. Фантастически очерченные губы. Серые, почти прозрачные глаза — как лед, намерзший на стекле.

Его великолепная самка с командорскими замашками и матовой помадой. Его «большая и светлая» из той версии прошлого, которая с ним не случилась.

— Можно я тебя поцелую? — спросил Горыныч.

— Во