Смерть Генсека или поправка Баума

мгновенно Иваном и, лелея в ладонях горящих мариину руку, он ей вдруг на едином дыхании начал говорить, говорить, говорить — без единой запинки, как поэму с листа — так читал он Марии всю свою непутёвую жизнь, небывалую горькую быль. Всю, всю — с самого детства, с ехидны скандала за шкафом, с этих криков, от которых ему было некуда деться, и до юности бурной, до стихов — этих ссор неизбежных с любовью и с миром, и до юности — как погнали его отовсюду, учуяв неподвластность его притяженью земному, до юности, рухнувшей так безвременно и безвозвратно в провалы сероватых запутанных будней. Всё, всё, всё рассказал ей Иван — вплоть до самых последних событий, про то даже, как надорвался с любовию этой, с женой молодою, про то, как напился, как дома его мордовали-орали, про то, как сегодняшним утром едва уцелел он — чудом спасся от носов и бород матерьяльной идеи, про то, как прибило сюда его ветром осенним, потому что ему, как собаке, ну н-некуда деться. Вся эта исповедь происходила как бы в неком Вишнёвом Саду — так и веяло духом жёлтых листьев опавших, духом беспомощности благородной и красоты, умирающей в лапах совсем охамевшего мира.

«Ах, Ванечка, ах, не к добру это всё с барельефом. Так и чувствую я — обязательно что-то случится.»

«Прошу тебя, не говори опостылыми этими фразами страха! Лучше, знаешь, я тебе прочитаю стихи. Я их ночью писал тебе... Ночью — из тягот немыслимой жизни. Это... Это про осень, Мария. Про тебя и про осень. Послушай:

«... и на немые стогны града...»

(А. С. Пушкин)

Она, напившись допьяна

Свинца из Волги,

Тем за себя отмстит сполна,

Что будет долгой.

И, посрамив кумач труда

Багрянцем сада,

Она возляжет, господа,

На стогнах града.

И тут, конечно, все запьют-

Такое время-

Забудут пятилеток труд

И жизни бремя

И выпьют так — на четвертак,

На дармовщину —

За «чтоб стоял», за просто так,

За годовщину.

И я как все — я погребён

На этих кухнях.

И душит каждым чёрным днём

Разлуки рухлядь.

Как все, приму я — полечусь

От жизни яда.

В бреду сгорая, полечу

По стогнам града.

Конечно, страшно, господа,

Но, не сгори я,

Я б не узнал тебя, звезда,

Звезда, Мария.

Я не узнал бы, жизнью сжат,

Как губы губят,

Голубят, нежат-ворожат,

Казнят, голубят.

Мне и лютейшие года —

Как эйфория

С тобою, ласточка, звезда,

Звезда, Мария.

Твой свет высокий, голубой,...

Инопланетный

В иную возвращает боль

Из боли этой.

Лет так на семьдесят назад,

А может, ране —

В вишнёвый сад, кромешный ад —

На поле брани,

Где раскалённый пулемёт

Поставил драму,

Где белой конницы полёт

Навстречу Хаму.

А это вовсе, господа,

Не эйфория.

Мария — ласточка, звезда.

Звезда, Мария...

И когда утонули в колодце глубоком, в темнице, последние звуки иванова бреда, Мария взволнованно встала, шагнула к Ивану, что сидел перед нею на стуле, и прижала к себе его голову, как бы желая укрыть его, спрятать от тягот немыслимой жизни. И, в темноте лбом, губами и носом ощущая упругое чрево Марии, Ваня начал освобождать её от... от всего, что носили в ненастья осенние российские женщины семидесятых.

А потом... (Вот уж это — поэ-эма!) О как тро... О как тронула Ваню белизна этих бёдер озябших! Винтом соскочил он со стула —