Смерть Генсека или поправка Баума

просто — чтоб баюкала сны, его сны в ярких пятнах отъявленного беспокойства.

И сейчас вот, когда, тонущий, он оказался у борта линкора, его озарило — ведь в недрах линкора, в подвале, где множительная аппаратура, куда вход посторонним заказан, там сейчас вот царевной в темнице тоскует Мария. Почему-то так именно чуял Иван, что Мария тоскует. И, смешавшись с толпою студентов, он ринулся в недро линкора и спустился в заветный подвал — коридор полутёмный, низким сводом и рядами закрытых дверей уходящий куда-то в бездонное недро. Пахло чёрт знает чем — пирожками какими-то, краской и кислой капустой. Он замер у двери с табличкой «Лаборатория множительной техники. Посторонним вход воспрещён!» И снова заухало сердце: «А если она не одна? А если придёт муж Марии — он работает в этом же зданьи — что будет? Что будет тогда? Что случится вдобавок ко всем моим бедам?»

Но, преодолевая в себе эту жалкую дрожь, да, вот так вот, как утром, когда он орал «а пошли бы вы на-а...», когда чудом он спасся от носов и бород матерьяльной идеи, превратившись в комок волей преодолённого стона, Иван позвонил.

За дверью послышался шорох — полёт невесомых шагов. Дверь открылась: «О, Мария, Мария, Мария!» Она на Ивана смотрела с улыбкой, удивлённой и странной, которая страхом сменилась внезапным, и ладонь инстинктивно взлетела к губам: «А-ах! Ты — белый... Ты — белый, Иван!»

«Да не красным же быть мне, Мария,» — пробормотал ей Иван, растерявшись.

«Ах, да нет же, ты будто бы в пудре какой-то. Весь в какой-то муке... Нет, ей-Богу, как призрак!»

«А-а-а! Мария, послушай, Мария, это вовсе не пудра. Это — пыль. Это — пыль матерьяльной идеи. Понимаешь, упали творцы...

Она на Ивана смотрела со всё возрастающим страхом: «К-какие творцы?»

«Маркс, Энгельс и Ленин,» — как некий пароль сказал Ваня, и, видя, как непонимание студит мариины очи, он в отчаяньи ей простонал: «Я... Я чудом ведь жив-то остался. Я... Я так счастлив, что вижу тебя. Я... Мария...»

И засветилась желанная жалость, потеплели мариины очи, она спохватилась: «Ах, да что ж я! Да ты заходи... Хоть умойся, а то больно жутко уж так-то, ей-Богу.»

Она чуть не силой втащила его, умыла, усадила на стул.

«Что с тобою, Иван? Успокойся. Может, чаю тебе? Хочешь чаю?»

«Да, чаю... Это было бы здорово — чаю,» — и Иван улыбнулся благодарной и жалкой улыбкой. Потом огляделся — как здесь было тесно и глухо! Всё пространство почти занимала, громоздясь рычагами, машина для размноженья технической литературы, похожая на пыточный средневековый станок. Под потолком ногами прохожих мелькало окошко за частой решёткой. Стол, два стула и чайник — темница, колодец, освещённый неоновой лампой. Место было запретное для посторонних — чтобы не размножали чего-то ТАКОГО. В день по нескольку раз проверяла милиция даже Марию — во-от какое ведь было запретное место. Но Иван успокоился здесь понемногу, притих. И Мария, усевшись напротив, взяла его руку в свою и спокойно и мягко спросила: «Что с тобою, Иван? Расскажи мне.»

Вдохновенная нежность и горькое счастье овладели