Ханко

туда, где их любят и ждут, туда где им рады, туда где они нужны. Хотелось петь во весь голос, испечь вкусный пирог и угощать им встречных горожан, хотелось поделиться с кем-нибудь своим радостным настроением... хотелось... хотелось... Конечно же, больше всего хотелось, снова увидеть его, чтобы он пришел, чтоб вернулся. Чтобы улыбнулся, обнял, что-то щебетал на своем странном языке и потом пытался донести сказанное жестами...

Я замочила простынь в холодной воде, наскоро приняла душ (к счастью уже была горячая вода, которую включали только днем, потому что всех котловых с котельной станции забрали на фронт, и котельную днем топил старик Пастернак, а на ночь гасил пламя и уходил домой). Я позавтракала, выпив какао и съев два отварных яйца с ломтиком хлеба. А потом отправилась к маме на могилку, очень уж мне хотелось в этот радостный день побыть с кем-нибудь близким. Нарвав по пути большой букет ярких фиолетовых и темно-розовых сентябринок я посидела на крохотной покосившейся лавчонке (отчим давно запустил могилку и совсем не бывал там), повыщипывала проклюнувшуюся сорную траву, безмолвно поделилась с мамой случившимся счастьем и отправилась домой.

По пути я радостно улыбалась прохожим, приветствовала их, а они в ответ приподнимали соломенные шляпы, и их пасмурные лица тоже озаряла добродушная улыбка.

А подойдя к дому, я увидела его! Он сидел на ступенях, угрюмый, что то рисовал прутиком на песке. Завидев меня, Ханко вскочил и почти бегом бросился ко мне. Я растерялась, испугалась:

— Что-то случилось? — спросила я, и сердце мое оборвалось.

А он улыбнулся и крепко прижал.

— Скучал! Я скучал! — шептал мне на ухо и прямо во дворе вдруг поцеловал меня прямо в губы, а я... а я обвила руками его шею и подхватила песню наших губ, танец наших языков, мелодию нашего поцелуя. Мне снова стало печь внизу живота, и я поняла, что опять хочу близости, причем прямо сейчас, немедленно, не дожидаясь ночи (средь бела дня!)

Я потащила его в дом, крепко держа за руку, и вот едва захлопнулась за нами дверь, как я вновь обвиваю его шею и целую, целую, целую. Его горячее дыхание обжигает мне лицо, я чувствую твердь в его штанах, и я снова хочу ощущать его в себе. Я уперлась ягодицами в стол, а Хан вдруг опустился передо мной на коленки и глядя задорной улыбкой на меня снизу вверх запустил руки мне под платье. Я вздрогнула и на миг замерла, остановился и он, но вот уже вновь его руки (его войска) неумолимо ползут (наступают) по гладкой ткани чулок, и вслед за ними приподнимается подол платья, вот уже показались колени, вот платье на три четверти выше колен, вот уже видны резинки чулок и ремешки отходящие от них к поясу. Я затрепетала и закрыла глаза. Я знала, что из-под платья уже показались трусики, стыд и срам, да только мне было все равно, хоть грех и ад,