Таёжный Абырвал

в такт мощным любовным ударам Бориса, ходуном ходили по женскому телу, сверкая крупными розовыми сосками.

Голова Екатерины Михайловны, с силой уткнувшаяся в подушку, она опять вцепилась в неё зубами, теперь вместо стонов издавала звук похожий на жалобное то ли блеяние, то ли хныканье.

Меж тем Боренька, а по всему было заметно, что он уже подходит к закономерному эпилогу, обрушивался на свою несчастную раздавленную мать едва ли не всем телом, сжимая её в своих ручищах и бросая безвольное женское тело навстречу своим ударам, словно, тряпичную куклу.

Скрип тахты и звонкие неприличные хлопки, женские приглушённое мычание из-под подушки, всё смешалось в вульгарную похабную какофонию, достигнув уже явно угрожающей силы. Ведь, в конце концов, внизу в комнате были Александр Иванович продолжающий церемонное чаепитие с Филиппом Марковичем, Олежка и Оленька играли там же.

В последний момент к общей гамме звуков добавился и долгий блаженный стон Бориса. Он навалился на свою матушку всем своим телом, так, что та была едва ли не сразу же чуть ли не погребена под массой его тела, до того лежавшая полубоком, теперь прижатая животом к тахте.

Борис же как-то сноровисто поудобнее разместился у неё на спине, и последние толчки были самыми нещадными и мощными. Впрочем, в следующий миг, он замер, из всех своих сил прижавшись к матери, изливая глубоко в неё своё семя.

Его тело обмякло в блаженной неге и ещё, какое то время он лежал на подрагивающей всхлипывающей матери, тяжело дыша, пот градом струился с его лба, да и всё тело Бореньки, сильное и статное, покрылось испаринами. Но вот, придя в себя, шумно выдохнув, он тяжело перевалился на спину рядом с Екатериной Михайловной.

Бедная Катенька, по-прежнему лежала на животе, уткнувшись лицом в подушку... Вдруг на её щеках отчётливо засверкали слёзы, и оторвав голову от подушки, и она начала вытирать их ладонью. Боря неуклюже попытался её привлечь к себе рукой, наверно хотел успокоить, но она резко отмахнулась от него и сев на кровати, закрыла лицо обеими ладонями, содрогаясь в рыданиях.

Наверное, это просто невозможно себе представить, что сейчас творилось у неё в душе.

— Ничего себе! Вот это зверюга!!! Вот это да! Филипп Маркович, голубчик, да уж не шутите ли Вы надо мной? Не уж-то, это голова настоящего зверя!?

Зычный удивлённо-восторженный возглас буквально взорвал гнетущую тишину.

— Да-с... Уважаемый, Александр Иванович... Хороший мишка был. Злой. Шатун. В ту зиму забрёл... У самой уже станции уложил его я.

— Вы!?

Голос Филиппа Марковича аж лелеял самодовольством и гордостью:

— Так точно-с... Народец-то весь с перепугу разбежался. По хатам забился. У нас тут есть охотник, знатный стрелок, Егорка, да в ту ночь перепился знатно. Вот, пришлось мне... Самому-с..

— Вот это да... — снова восторженно повторил Александр Иванович и вдруг он громко позвал, — дорогая Екатерина Михайловна! Мария Михайловна! Да, ступайте же Вы, наконец, сюда! Только полюбуйтесь на это чудище!

Мария Михайловна до боли в пальцах сжимала в руках старый