Грехопадение Мэй

из себя детский сад. Куда хошь, туда и пхни, мне-то вообще насрать. Разденешься сама, детка, или мне помочь? А то я могу...

Деревянными руками Мэй сняла промокшую куртку, затем футболку и лифчик; разулась, свесив соски, бледные от холода, ступила босиком на мокрую траву, стянула с бедер джинсы с трусами, высвободила длинные ноги...

Голые бедра щекотал ветер. Мэй никогда не перед кем не раздевалась, кроме забытого друга Джереми, который мусолил ей сиськи еще там, в Вайоминге, когда ей было восемнадцать, и она мечтала о любви больше, чем о сцене... Она вдруг вспомнила член Джереми в своей письке, вспомнила силу и плотность тугого тела, прижатого к ее телу... «Я совсем голая, совсем-совсем», думала она, покрываясь гусиной кожей.

Ее вдруг переполнила кипучая удаль, ударив кровью в озябшую кожу, и Мэй резко выпрямилась.

— ... О-о! Какая вкусняшка! Такую пизду, как у тебя, обожаю просто — раскрытую, пушистенькую... А ты жутко похожа на Мэй, лапуся, тебе никто не говорил? Вот если патлы на плечи, как у нее — вообще будет одно лицо. Я, правда, не видел, что у нее ниже лица, хе-хе... Но ты тоже вполне себе ничего. Засадил бы тебе до пупа, но реноме дороже, хе-хе. «I am child of flo-o-owers...» — фальшиво запел водитель, нажал газ — и машина канула в темноту.

Мэй осталась одна. Голая, обсмотренная, с охапкой одежды под мышкой.

Она стояла перед калиткой, не зная, что ей делать. «А вдруг кто-то проедет по дороге и увидит меня?», вдруг подумалось ей — и Мэй сама не заметила, как влетела в двери, разбрызнув голой пяткой лужу.

«Ты еще можешь одеться и вернуться в город», думала она, застыв на пороге... и двинулась в дом.

Она знала, что не повернет обратно, и млела от сладкого ужаса, невыносимого, как секс во сне. «Конечно, я не дам себя трахать, но...»

Это был давний эротический кошмар Мэй — оказаться на людях голой, совершенно голой, без возможности одеться и что-либо исправить. «Нет, нельзя. Сейчас оденусь и пойду в студию», думала она... и аккуратно развесила свою одежду на чужой вешалке, расправляя складки, как зануда-педант. Она расправляла бы их до утра, думая о том, что в студии все сходят с ума — но из глубины дома вдруг донеслась песня, и Мэй вздрогнула. «... I was born under a rainbow, the child of flowers and Earth...» — неслось сквозь стены. «Это знак», подумала Мэй (хоть это вовсе не обязательно должно было быть знаком — ее хит крутили везде и всюду, от «Хилтона» до трущоб); сжавшись в комок сладкого ужаса, она пошла к песне — абсолютно голая, без возможности прикрыться и сбежать. «Поздно», шептала она себе, чуть не плача от страха и от жара, бившего в голую вагину и в соски. Нагота бедер и груди вдруг окутала ее, ощутившись резко, как в холодной воде, и Мэй казалось, что она плывет в невесомости...

Подойдя к ярко освещенной комнате, она замерла в дверях