Грехопадение Мэй

крокодилом в панцире. Волоча непослушные ноги, она подошла туда же...

— Аааа!

На нее смотрело голое сине-красно-бело-желто-черно-зеленое чудище, похожее на игуану и на кремовый торт одновременно.

Мэй пялилась на него, раскрыв рот, — и потом дико хохотала, повалившись на художника.

Они ржали, шатаясь и толкая друг друга, затем плюхнулись на пол.

— А ведь красиво, черт возьми. Кроме шуток. Ты потрясающая, — говорил художник, и разукрашенная Мэй любовалась собой, выпячивая цветные груди. — Ты уйдешь?
— Ииииы...
— Я заказал два часа... не знаю, сколько времени... Я доплачу, если что. Пошли к океану!
— К океану?..
— Ну да. Тут в двух шагах. Заодно и вымоемся. А?
— Нууу... А как же я пойду?
— Так и пойдешь. Только не говори, что стесняешься, ладно? Да и нет сейчас никого, одни чайки...

Он повел ее к выходу. Краем глаза Мэй успела заметить холст, залитый радужными каскадами, как и все вокруг.

— Картина! Твоя картина! Мы залили ее, — в ужасе говорила она, пробираясь за художником к выходу.
— Не переживай. Она не слишком отличалась от того, что сейчас... Как тебя зовут?
— Мэээ... ыыы... Линни, — спохватилась Мэй. Ее действительно так звали в детстве.
— Линни? Элинор или Мэрилин?... Впрочем, неважно. А меня Лайонс.

Они вышли на улицу. Уже рассвело, и дом окутывала матовая дымка утра. Мэй вдруг вспомнила, что она голая, совсем голая, и поняла, что сейчас пойдет в таком виде Бог знает куда. Одежда осталась в доме. Ее кошмар сбывался...

У нее вдруг подкосились ноги.

— Ты чего? — Лайонс держал ее за руку. — Благодать какая. А? Погляди! А? Дьявол меня дери... Эй! Эгегей!... — орал он в матовый туман. «I am child of flo-o-owers...» — затянул он хриплым, фальшивым басом, всхлипывая, как пацан. Глаза его были прозрачными и дикими, как у собаки. У Мэй пробрало внутри, и она обняла Лайонса, подхватив напев:

— I was born under a rainbow-o-ow, — выводили они хором. Мэй, как могла, старалась петь плохо. Где-то впереди, за туманом, гудели волны.
— А еще мо-о-орщилась, — обиженно тянул Лайонс. — Ты знаешь, что в полночь я пришел к отрицанию миметической формы как таковой, и готов был совершить акт фундаментальной деструкции? Но ты... Девочка-радуга. Так будет называться моя новая картина, и нужно, чтобы ты это знала. Девочка-радуга... Эй, смотри! А? Ага? Ага?

Они спустились по дну ложбинки, заросшей полынью — и вдруг вышли в простор, оглушивший их гулом и широтой, ровной и безразмерной, будто воздух разомкнулся в никуда.

Это было невероятно, но Мэй за всю ее жизнь ни разу не была на берегу океана.

Она стала, как вкопанная, стиснув Лайонса, и закричала:
— Ээээыыыиии!..

Ее крик впитался туманом, как губкой. Огромные волны, густо-седые, ровные, как дюны, наплывали и валились на белый песок, обдавая его живым кружевом. Сразу ощутилась сухая краска на коже, натянутой, как чешуя, — и сразу захотелось сбросить ее, высвободиться, вымокнуть до печенок, до визга...

Переглянувшись, Мэй и Лайонс рванули вперед, крича, как ненормальные.

... Когда Мэй, оглушенная холодом и мощью волн, швырявших ее,