Смерть Генсека или поправка Баума

мы с тобою за грани обрюзгшего мира? Ты забыла? Забыла?! Забыла?!!»

А Евсеич рукою тяжёлой махнул безнадёжно: «Чего ему, мужу? Он, чай, знает уж, муж-то... Эта, милая, все уже знають.»

Тут с мукой, способной разжалобить камни, на Евсеича глянув, разрыдалась Мария. На-авзрыд.

Евсеич вздохнул и сказал уже мягче: «Ня плачь ты... Так оно завсягда у людей-то. Слязами тут рази поможешь? Жизнь — копейка, ядри её в корень!» И, это сказав, из-под плаща милицейского вынул Евсеич зелёный сосуд поллитровых размеров (Ваня, впрочем, заметил, что сильно початый). Буквы на этикетке поочерёдно скакали вверх-вниз, как бы изображая коленчатый вал. Напиток, уступавший по крепости спирту, но значительно превосходивший последний по вони, народ называл «коленвалом». Грохнув об стол сосудом, Евсеич сказал повелительно: «Ну, Машь, хорош те ряветь-та. Тащи стаканы. Старика-то хоть эта, помянем.»

«Стало быть,... его родственник умер... Может, даже отец. Вот он и не в себе и несёт, что попало,» — подумал Иван.

Мария поминать старика наотрез отказалась, но стаканы дала — не стаканы, а чайные чашки. На одной был медведь, на другой — перепуганный заяц. Та, что с зайцем, конечно, досталась Ивану.

«Ну, поехали,» — отдал команду Евсеич, — «Бог дал — Бог и взял.»

Осушили по чашке, покорчились, строя ужасные рожи, попили водички. И вместе с теплом «коленвала» появилось у Вани к Евсеичу тёплое чувство, и он аккуратно так осведомился: «Он, что же, ваш родственник был?»

«Кто?»

«Покойный.»

«??!!» — у Евсеича от изумленья отвисла кирпичная челюсть, — «Гянсек-та?! Ты эта... Ня балуй!»

Мария всплеснула руками: «Барельеф! Я тебе говорила, что что-то случится!»

И понял Иван. Всё он понял: и продажу чудесную пива, и паденье творцов, и явленье Евсеича, и слова «старика-то помянем», и другие слова. И он поспешил извиниться: «Ты, Евсеич, прости. Я, конечно,... Я глупость сморозил — что, мол, родственник там... Но ты сам понимаешь — в таком состояньи! Это действует, знаешь, на мозг-то.»

«Да эта быват,» — успокоил Евсеич, — «Уж слыхал я, как вы тут кричали, как узнали-то, значить. Особливо Мария — уж жа-алобно этак. Оно действуить — это уж точно. Особняк, когда эта нежданна, когда будто бы сзади к тябе подбярётся. Так вот, я говорю, вы-то этак, а есть ведь, которые с радостью прямо кричали. Паскудства-то в людях хватат, эта... Знаешь...»

«Да, Евсеич, паскудства-то хоть отбавляй,» — согласился с ним Ваня.

А Мария... О, какая же тяжесть с души её разом свалилась — видел это Иван. Как она заскакала, чего-то пытаясь засунуть в пыточной средневековый станок! Переборщила — Евсеич нетрезво заметил: «Машь, чего мельтешишь-то? Да и разнагишалась чегой-то... Прямо эта, гляжу, без чулков.»

Но Мария врала уже бойко: «Да жарко, Евсеич. Целый день, знаешь, прыгаю — столько заказов! Несут и несут — хоть проверь по журналу.» Евсеич рукою махнул: «И сяводня несуть, ты гляди... Тоже так вот сказать — ни хяр-ра у людей уж святого-то нету!»

А Ивана томила и мучила горечь: «О мой храм, о мой мир, моё небо — Мария! Зачем же так падать, — стенал он в душе, — Зачем же так низко! До лжи