Нику любят девчонки. История вторая: Слабая доля

необыкновенное. Сильные-сильные совершают подвиги. Умные-умные творят чудеса. Злые-злые меняют жизнь, иногда даже к лучшему. А мне, красивой-красивой, что отводится? Строить глазки? Вдохновлять на стихи о крабах и китах? Пойти опять в блестках кружиться на задолбавшем льду? Я кое-что нашла интереснее. Это же божественно-катастрофично — моя белокурая головка под грубой самочьей тазобедренной властью. Все мироздание содрогается от такой встречи полюсов. Я ведь и в самом деле могу заставить мир вращаться вокруг Арины.

— Извини, что так вышло, — сказала я, переводя дыхание. — Я должна была дрожать у тебя в руках, как сучка, и просить меня пощадить.

Я поцеловала ее в мохнатую полоску, пощипала губами волоски. Лжет ли человек, когда говорит вроде бы и неискренне, но ему очень-очень нравится, как это звучит, и хочется, чтобы так было? Может, это уже считается литературным вымыслом? Не хочу, чтобы желания и фантазии у людей сбывались по чуть-чуть. С недоговорками, недоделками, за которые потом цепляются вредные голоса и всё сгладывают, будто не было. Пусть сразу обрушивается исполнение всего, даже такого, чего и желать человек стеснялся.

— Не болтай глупостей, — сказала Арина, обхватила мою белокурость и потянула.

А ты, я надеюсь, не сделаешь сейчас глупость.

Лизать полупринудительно было не то чтобы чем-то новым — Наташа меня тоже брала за голову и втискивала, все три раза, ей нравилось, — но теперь я была еще и связана по рукам, и Арина шире расставила ноги и слегка присела, сделав мне неудобно. Подозреваю, ее возбуждало напоминать мне своей позой, что она отсюда писает, раз уж я сама напросилась выбором термина. (Жизнь меня еще пару лет берегла от девчонок, готовых на самом деле так безобразничать, зато когда не уберегла, их было сразу девять.) Я раболепная сучка, если мне впервые захотелось, хлюпая и чавкая вышестоящей промежностью, залезть в собственные трусики? Ну, с другой стороны, когда чесаться нечем, всегда что-нибудь чешется. Вдобавок быть скромной юной жрицей, не смеющей иметь собственных желаний, пока принимает в свои недостойные слюнки любовный пот богини, у меня уже плохо получалось — после Арининого молочно-железного внимания к моим лопаточкам, после того, как я видела ее обнаженный торс. Тут надо подробнее про одну разницу.

На голую Наташу я успела насмотреться, пока мы совершенно невинно безобразничали в душе и после душа; не было особой разницы между ней и нашими буднично отмывающимися разгоряченными фигуристками, кроме мохнатой письки, но это была для меня лишь деталь. Только после того, как меня познакомили с этой писькой, я как-то зауважала ее способность при близкой встрече шокировать все пять чувств (особенно все-таки слух, наверное), и потом Наташина нагота, рядом с которой приходилось тесниться в моей собственной кровати, стала чем-то серьезным, взрослым, лесбийским, снисходительно-эгоистичным, как и полагается быть с совращаемой восемнадцатилетней кузиной, с каких бы там ни начиналось шалостей и смешков.

А вот Арина... Разглядывая ее тело, настойчиво-резко выпуклое, я почувствовала ту томную незаполненность между ног, что вообще-то бывает от мальчиков,