Туман

привык на себя да на свой карабин полагаться. Ежели хворь какая, то на травы лечебные, а если грусть-печаль, то и тут средств немало! Но подарок я принял да в красном углу приладил.

Я когда с водой заходил, незнакомка моя как раз до иконы добралась. Верующий люд обычно крестится на нее, она же глядела с интересом, слегка голову набок склонив, а потом словно медленным кивком бога поприветствовала и дальше двинулась. Ну, у ей может вера своя, свои и обычаи.

— Я вот... воды испить... принес, — пересохшими губами проговорил я, и дева на мой голос обернулась.

Солнца лучики через окошко в ее медовые волосы вплелись, от чего заблестели они да засияли. А незнакомка улыбнулась, беленькие зубки обнажив, плавно подошла, и так же беззвучно отблагодарив, взяла из рук моих ковш.

Я ненароком (а может и нарочно) пальцев ее коснулся, когда ковш передавал. Проверить хотел, не видение ли это ко мне пришло. Но нет, пальцы были вполне осязаемые, теплые (не призрак значит — вывел я). А гостья моя тем временем водицу маленькими глотками пила, капельки с ковша ей на шейку капали и солнышком искрясь, стекали вниз, под платье, между грудок горячих, на плоский животик.

Напилась она, ковш возвратила. Губки влажные в улыбке поблескивают. Глаза янтарные на меня поглядывают, что у меня от взгляда такого и мураши, и тепло по всему телу разливается, и кончики пальцев словно током пощипывает.

— Может, отобедать с дороги? — наконец вымолвил я, пересилив завораживающий взгляд.

Тут и зазвучал в моей голове голос незнакомки.

«Не голодна я, голодом утробным, но голод плоти хочу с тобой утолить, милый мой! Чую и ты того же желаешь! Так к чему желаниям своим противиться, плотским да естественным».

Подошла она и губами горячими в краешек рта меня поцеловала. А потом снова на пару шагов отступила, в то самое пятно солнечное, что от единственного окна образовалось, завела руки за шею, от чего грудки маленькие да упругие под тканью грубой подернулись и сосочки твердеющие на серой ткани отчетливо проступили. Незнакомка моя завязки распустила, плечами подернула и одежа ее к ногам спала.

Во всей красе, наготе срамной, во плоти обнаженной и желанной передо мной предстала. И снова руки кверху подняла, да принялась тугую косу расплетать. А сама с меня взора не сводит, взглядом манит. Солнце тело ее освещает, каждую линию подчеркивает. Кожа белоснежная, да едва-едва золотистая, будто в молоко горячее, ложку меда добавили. Грудки небольшие подрагивают, манят аленькими сосочками, словно две ягодки на снег оброненные. Сама худенькая, стройная, животик плоский, островком пушистых волосков оканчивается, цвета медного. Ножки да ручки, до того изящные, словно статуя античная ожила. Но что-то не так в ней было. Что-то нарушало общую гармонию, пригляделся я и понял чтó. Тело ее идеальное да безупречное, украшено было шрамом, видать давним, по краям побледневшим, а ближе к центру немного ярче алеющим. Шрам этот шел с боку живота наискосок, несколько