было лишь выть, вонзая ногти в себе в ладонь или в руку Джакии, выть и плакать, ничего не видя от слёз. Маира не знала, сколько времени прошло, прежде чем горячее звериное семя хлынуло в неё и переполнило её, и потекло по ногам, обжигая их и источая терпкий незнакомый аромат. Не чувствуя больше зверя в себе и его когтей на своих плечах, Маира повалилась было на песок — но руки Джакии удержали её.
— Ещё не всё, моя женщина.
И следующий зверь ринулся на Маиру, чтобы иметь её на песке так, как это делают звери — без нежности, без поцелуев, без слов. А потом был ещё зверь. И ещё. И ещё.
От боли Маира едва понимала, что происходит, и совокупляющиеся с ней звери начали сливаться у неё в голове в нечто единое — рычащее, когтистое, шерстяное... И тогда всё закончилось.
— В моих землях много ещё кто живёт, но с тебя довольно сейчас, — произнесла Джакия, и, без усилия подняв обмякшее тело Маиры, прошла с ним к реке, где погрузила его в нежную чистую воду. Вода струилась вокруг, забирая с собой грязь и кровь, и Маире казалось, что это прохладные пальцы реки теперь проникают в неё и ласкают её разодранное лоно. Омыв царевну, Джакия вынесла её на берег и уложила, неподвижную, на мягкий влажный песок.
Минуты летели за минутами в молчании, прерываемые лишь тихими вхлипываниями Маиры. Потом она перестала плакать и лишь дышала, а Джакия сидела на песке рядом и смотрела в её раскрасневшееся лицо. Наконец она заговорила:
— Детство кончилось. Ты теперь — моя женщина, женщина Джакии; и ты будешь ею всегда.
— И мне нельзя будет вернуться к отцу уже? — тихо спросила Маира.
— Ты задавала этот вопрос как-то прежде. Помнишь ли ты, каков был ответ?
— Помню. Ты сказала, что любой ребёнок свободен в твоих землях.
— Да. А ты — не ребёнок. И на этот раз ответ — нет.
Маира глубоко вздохнула. В глубине души она знала ответ раньше, чем услышала его.