Сила искусства

стушевалась.

— Вы всегда преследуете меня в интимные моменты, — сказал Большаков, у которого от мысли, что Бестужева видела и «оценила» похабный «шедевр» с её участием и в неглиже, зашевелился долго не просыпавшийся Малыш. — Стоит мне задуматься о вас и вот вы — тут, как тут!

Большаков демонстративно встал так, что бы возникший в галифе бугор был отчётливо виден.

— Извольте убедиться...

— Шутите?..

— Я никогда не был так серьёзен, как сейчас. Даже возбудился, представляя примо-белерину, крадущуюся на пуантах к чужим вещам.

— Боюсь, что я не понимаю... — приходила в себя подполковниша, стрельнув глазами в причинное место.

Большаков успел заметить этот быстрый взгляд в сторону к его промежности.

— Могу уточнить. Зачем вы, без спросу лазали в моей тумбочке, и уничтожили лучший из рисунков?

Возникла пауза.

Опершись свободной рукой о спинку стула и держа перед собой «вещественное доказательство», солдат застыл в позе карающего судьи, ожидающего от приговорённого к расстрелу осуждённого последнее слово с просьбой о помиловании.

— Он был ужасен. Сплошная мерзость... — нашлась Бестужева.

— Неправда. Рисунок был хорош. В него я вложил всё своё старание. Всю страсть. Разве вы не заметили, сколько в нём было страсти?..

— Вы... озабоченный человек, Большаков. И пользуетесь тем, что терплю я вас, только по необходимости... Как вы дошли до такой жизни, Борис Николаевич?

— Ах, так! Тогда, прошу прощения, разрешите, мадам, быть предельно откровенным?... — Большаков сделал паузу, выжидая, будут ли возражения?... Таковых не последовало.

— Хватит недомолвок и увёрток! — перешёл он в наступление. — Сейчас или никогда! Как я дошёл до такой жизни? Всё очень просто. У меня оказалась предрасположенность любить чужих жён, как у других есть предрасположенность стать охотником, строителем или военным. У нас с вами, Нина Георгиевна, очень определённые взаимоотношения. Вы жена моего начальника, я — его подчинённый. Здесь всё понятно. Но, как вы, наверняка заметили, перед вами здоровый, полноценный мужчина... Вы, же не будите притворяться, что не заметили?... В девятнадцать лет трудно соблюдать воздержание. Это состояние сравнимое с головной болью. Природа тела требует разрядки... И моё тело выбрало вас...

Бестужева стояла в незыблемой позе актрисы Ермоловой на знаменитой картине Валентина Серова.

Так она, хоть как-то, сопротивлялась словесному натиску и шоку от столь внезапного откровения солдата.

«Она непобедима», думал Большаков, глядя на Бестужеву.

«Непобедимых нет, — заметил «Борис» — Всё дело в терпении и времени...»

А Нина Георгиевна понимала Большакова весьма сумбурно, путалась в собственных мыслях:

«Он, что, в самом деле, говорит об этом!... Разве я, обязана подвергать себя таким пыткам?...»

Она ещё взирала на Большакова с высоко поднятой головой, но вскоре поникла, отвела взгляд к полу и кончиком правой туфли начала, непроизвольно, повторять контур пятна от когда-то пролитой краски...

Почему-то ей пришла невзрачная идея, что надо будет перекрашивать полы заново... потом подумалось о чём-то ещё... Потом более чёткая мысль: «Зачем я этот дурацкий рисунок из альбома вырвала?... Сглупила... «И тут же, сама себе ответила: «Нет! Всё правильно. Не хватало ещё, что бы кто-нибудь его увидел!»

— Ты, эту нарисованную