крылья. — Я всегда хотел, чтобы ты была вольна в своих решениях!
‒ Освободил меня от себя, да? Считаешь себя очень благородным? Спасибо! — Машку распирает от злости, хочется накинуться на него с кулаками, выцарапать глаза.
‒ Маша! Я лишь дал тебе выбор! ‒ восклицает он, теряя остатки своего наносного безразличия. Он был дурак, если думал, что спустя все эти месяцы, они смогут увидеться, поговорить, не задевая раны друг друга — те, казалось, затянулись, но при малейшем прикосновении снова закровоточили. — Думаешь, мне легко было?
‒ Ты меня его лишил! Отмахнулся, как от глупого ребенка, решив за меня, что знаешь лучше, что мне надо!
Девушке слишком больно, горло разрывает огромный, твердый ком затаившихся обид. Вскакивает, не в силах продолжать этот разговор, выбегает на мороз, как была, в одной тонкой кофте, забыв куртку на стуле. Отбежав на пару шагов вдруг сгибается пополам, обхватив себя руками, пытаясь удержать клокочущую пустоту внутри, затягивающую ее внутрь, как бездонная черная дыра. Из горла с хрипом рвутся рыдания, но глаза сухие, безжизненные.
Подбежавший мужчина обнимает сзади горячими руками, прижимает к себе, удерживая на весу, пока она брыкается, не позволяя вырваться. Разворачивает к себе, впечатывает в свое тело, предлагая тепло и поддержку.
‒ Маша, Машенька, любимая, чудо мое, горе мое луковое, ‒ шепчет он, обнимая крепче и крепче, боясь снова потерять. Ему все равно, что на них смотрят как на сумасшедших — раздетых, обнимающихся на улице посреди зимы, все равно, что узнают, только бы она была рядом. Когда маленькое, хрупкое тело, замершее напряженным зверьком в его руках, наконец расслабляется и Маша начинает безудержно всхлипывать, намочив горючими слезами его рубашку, он облегченно выдыхает. Простила... Все еще любит... С остальным можно жить.